Евангелие любви - Страница 91

Но если она опустилась перед ним на колени, потому что боготворила его, тогда все его усилия напрасны. Все его труды – богохульство. Если он не один из них, если не такой же человек, все его поступки бессмысленны. Если он не один из них и, следовательно, не с ними, то все, что он им предлагал, есть всего лишь прах. Если он не с ними, а над ними, значит, они его использовали, чтобы добраться до некой сути, на что сами больше не надеялись.

В таком случае они немногим лучше вампиров, а он – их желанная жертва.

Его тело вздрагивало, дергалось, сотрясалось. Он безутешно рыдал. Был раздавлен. Сломленный человек или поверженный идол? Какая разница? Он был расколот на куски, и некому было их собрать воедино. Ведь Джудит его оставила.

Наутро Джошуа проснулся совсем больным. Пораженная и смущенная взрывом собственной ярости, Джудит вспомнила, что как бы часто ни видела его до смерти уставшим, нездоровым – еще ни разу. Когда к середине ночи гнев ее утих, она поняла, что ею роковым образом овладели силы, которых она не понимала и которые ей не нравились. Иначе бы она так не разозлилась. Ей пришло в голову, что до такого состояния ее довело осознание того, что этот созданный ею кукольный король, плод ее воображения, забирает слишком много власти, чего она вовсе не планировала и не собиралась ему позволить.

Царящий в комнате холод проник в нее и потушил гнев, и тогда ей стала очевидна ее ошибка. Ее встревожило не то, что Джошуа стал отнимать у нее власть, которую она не хотела отдавать. Встревожило другое: ей стало казаться, будто она сама наделена властью, а он дал ей понять: все, что в нем заложено, отнюдь не ее заслуга. Та, кто привела короля на трон, им и уничтожена. Башни рухнули, крепости пали. В его сознании. В ее сознании.

Как исправить то, что она испортила? Джудит не знала, потому что даже не могла оценить урон. Да и предмет оказался не таков, какой она могла обсуждать с ним в безопасных рамках холодного здравого смысла и логики. У него не было ни того ни другого. Он даже не понял бы, почему она извиняется.

Впервые в жизни доктор Кэрриол испугалась, что ее ошибку не исправить, по крайней мере ей самой.

Мать Джошуа вползла на завтрак как-то бочком, словно робкий краб. Взглянула в лицо Кэрриол и охнула, посмотрела на сына, вздрогнула и запричитала. Кэрриол одним взглядом заставила ее замолчать и опустить глаза.

– Джошуа, вы сегодня неважно выглядите. – Голос Джудит звучал спокойно и решительно. – Вам лучше не ходить. Воспользуйтесь машиной.

– Пойду пешком. – Он говорил с таким трудом, будто не мог разлепить губ. – Пойду. Я должен ходить.

И пошел. Он выглядел настолько больным, что мать, садясь в машину, не пыталась сдержать слез, и они бежали по ее щекам. Джошуа разговаривал с людьми, советовал, выслушивал, успокаивал и шел дальше. В зале ратуши обсуждал со слушателями множество разных тем, но только не Бога, а когда его спрашивали, уклонялся от прямого ответа. Или говорил как можно короче, объясняя это тем, что ему еще надо во многом разобраться самому. Услышав это, Кэрриол вся сжалась – она изо всех сил, всем сердцем, всей душой пожалела, что не может перевести стрелки часов назад. Она кляла свою глупость и несдержанность – не ожидала от себя такой слабости характера. Нет, в Су-Фолсе перемены в Джошуа не заметили, ведь никто из здешних жителей его раньше не видел. А он, даже больной и раздавленный, обладал огромной непонятной силой духа. Те немногие, оставшиеся зимой 2032–2033 года в Су-Фолсе, не способны были понять, какая пропасть разделяет прежнего искрометного Кристиана и теперешнего, держащегося на одной железной воле.

Путешествие продолжалось: Северная Дакота, Небраска, Колорадо, Вайоминг, Монтана, Айдахо, Юта. Кристиан ходил по промерзшим насквозь городам, словно от этого зависела его жизнь.

Но духовная, живительная сила, таившаяся в самой глубине его сущности и дававшая ему тепло, иссякла, как только Джудит Кэрриол разомкнула его душу. А с этой новой неумолимо-заледеневшей душой стало распадаться и тело. Оно болело. Оно зудело. Потрескалось. Гноило. Кровоточило. С каждой неделей появлялись все новые внешние признаки внутреннего разлада. Он никому об этом не говорил и не требовал медицинской помощи. Вечером, как и днем, ел совсем немного, падал, как подкошенный, на кровать, закрывал глаза и убеждал себя, что спит.

В Шайенне Джошуа упал в обморок, и прошло немало времени, прежде чем он пришел в себя. Нет, нет, ничего серьезного не произошло – накатила временная слабость и все.

Но какая же тоска! Какая горечь на душе.

Ни Билли, ни Кэрриол, ни мать не могли умолить, уговорить, убедить или даже заставить его прекратить саморазрушение – он их не слышал. Отстранился от них и всех внешних признаков того, кто он и что он. Джудит догадывалась, что он даже не знал о предстоящем Марше тысячелетия, потому что никак не реагировал и не проявлял интереса, когда о нем говорили. Превратился в автомат, который ходит и говорит.

Теперь Джошуа постоянно вспоминал, что смертен. Все чаще твердил, что он всего лишь человек, отнюдь не лучший из рода людского, и ему тоже предстоит покинуть этот мир.

– Я человек! – кричал он каждому, кто был готов его слушать, и лихорадочно вглядывался в глаза собеседника: верят ли ему? А если подозревал, что на него смотрят как на Бога, обрушивал на них странные проповеди, в которых круг за кругом, сжимая кольцо натиска, убеждал, что он такой же человек, как они. Но те, кто его слушал, ничего не слышали. Им достаточно было на него смотреть.

Кристиан шел, и люди шли вместе с ним, не понимая, с каким трудом ему даются переходы. Не понимая, как тяжела ноша ответственности, которую они возложили на него. Как ему вбить в их головы, что он лишь человек и не может творить чудеса: исцелять от рака, воскрешать из мертвых? Не может ничего! Ничего! Ничего!